Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL]

Жизнь вернулась в некое подобие прежнего, нормального русла. Весной и зимой меня каждый день отвозили на гондоле в колледж Святого Киприана на острове Мурано, где обучали чтению, письму, арифметике, французскому, английскому и латыни.

Впрочем, случилась небольшая заминка, когда некий дерзкий чиновник Департамента охраны здоровья прислал резкое письмо моим родителям, в котором в грубой форме требовал, чтобы я не бродил невозбранно по Венеции «без сопровождения ответственных лиц». Не знаю, какая из моих маленьких шалостей подвигла его на это, но читатель может не сомневаться, что таковых было множество.

С июня по октябрь наше семейство по-прежнему выезжало на виллу, расположенную на материке, где имелся чудесный сад в английском стиле с аккуратно подстриженными кустами и клумбами роз. Отдых для меня прошел в трудах праведных, поскольку никто не запрещал мне ловить в силки певчих птичек и поступать с ними так, как заблагорассудится, при условии, что я потом отдавал их тушки повару, который жарил их с розмарином. Марчелла, как наверняка и ожидал сентиментальный читатель, распустила сопли при виде такого количества зелени. Она обожала бродить по окрестностям с карандашом и листом бумаги, рисуя деревья, цветы и нашу живописную голубятню с ее воркующими обитателями.

Быть может, сладострастный читатель захочет сейчас расслабить узел галстука и расстегнуть верхнюю пуговицу.

В то лето 1805 года Марчелле исполнилось девять. Мне же стукнуло двадцать один, и я впервые познал радости интимного общения со служанкой, деревенской толстухой, подмышки и низ живота которой густо заросли шерстью. Немцы говорят: «Там, где волосы, там и удовольствие»: я провел пальцами по волосам до того места, где они становились жесткими и курчавыми, и от души потрудился над ее самой сокровенной щелочкой и ее маленьким стыдным язычком, пока она смотрела на меня во все глаза и почти не плакала. За несколько монеток я все лето ковырялся в ее юбках два раза по утрам и три раза — по ночам.

Любознательный читатель поинтересуется: почему я ждал так долго, чтобы взгромоздиться на девчонку? Думаю, что обезоружу его своим признанием: у меня возникли некоторые трудности с тем, чтобы заставить моего дружка встать в первые несколько сот раз или около того. Венецианские шлюхи потешались надо мной. Служанки в Палаццо Эспаньол были слишком умны и быстроноги, чтобы остаться со мной наедине. И только в этой деревенской дурочке я нашел возбуждающую смесь отвращения и покорности, которая помогла мне добиться желаемого. И, раз начав, я уже не мог остановиться. После этого случая все комнаты моего воображения были облицованы мягкой человеческой кожей. И пусть моя собственная была не очень хорошей, но мне в ней было покойно и уютно, и стало еще лучше, когда теперь я мог оказаться в чьей угодно.

Прекрасные жаркие месяцы пролетели для меня как один день. Так что я даже растерялся и расстроился, когда первая же осенняя caccia[42] принесла к нашему порогу отличного окровавленного оленя, а это означало, что пришла пора возвращаться в Венецию.

В тот год Марчелла не вся вернулась в наш palazzo — одна ее небольшая частичка осталась в деревне.

Сестра Лорета

Я продолжала недоумевать, почему епископ Чавес де ла Роза не приезжает ко мне в монастырь.

Но однажды утром за завтраком в куске масла на столе в трапезной мне было видение. В нем желтый и лоснящийся епископ Чавес де ла Роза сцепился в смертельной схватке с птицей, похожей на голубку. Какое взбивание, клевание и удушение узрела я в том куске масла!

Потом, придя в себя, я обеспокоилась. Для чего епископу понадобилось вступать в борьбу со Святым Духом в виде голубки? Быть может, я сделала ошибку, когда решила поддержать его усилия, направленные на проведение реформ в Арекипе? Быть может, его неспособность возвысить меня была свидетельством некоей тайной развращенности? И не она ли помешала ему осуществить свои планы? Быть может, Господь покарал его, ущемив и заклевав его амбиции?

Как выяснилось впоследствии, мое видение оказалось пророческим. Вскоре все заговорили о том, что епископ Чавес де ла Роза покидает город, не сумев довести до конца ни одну из начатых им реформ. Внебрачное сожительство и прелюбодеяния расцвели в Арекипе еще более буйным цветом, чем раньше. О чем еще можно говорить, если даже вышеупомянутый венецианец Фернандо Фазан усыновил незаконнорожденного ребенка своей любовницы Беатрисы Виллафуэрте. Эта женщина и ее подрастающий бастард по-прежнему купались в роскоши, каждое воскресенье посещая мессу в монастыре Святой Каталины. Беатриса Виллафуэрте упорствовала в своем желании показываться на людях в венецианской шали глубокого винного цвета. А епископ Чавес де ла Роза позволил ей и ее ребенку причащаться, как если бы они были добропорядочными христианами.

Понемногу я перестала упоминать епископа. Занятые своими суетными мирскими развлечениями, мои сестры не заметили происшедшей во мне внутренней перемены.

Мингуилло Фазан

Всему миру известно — ибо я сообщил ему об этом, — что я намеревался лишь пощекотать ей нервишки, как предписывал Томас Дэй, но она дернулась и закричала, и вот, пожалуйста, нога прострелена навылет в колене, став отныне бесполезной для нее.

Но эту часть я, пожалуй, опущу: в день, когда все произошло, мне было не до научных терминов. Да, действительно, я был сыт по горло этим маленьким-но-таким-требовательным мочевым пузырем, из-за которого все наши семейные экскурсии то и дело прерывались, и схватился за ружье в порыве раздражения, вовсе не намереваясь преподать ей урок хороших манер. Я был сам не свой, учитывая скорое предстоящее возвращение в Венецию, где я буду лишен приятных погружений в темные уголки волосатой служанки и где меня вновь ожидало унылое и серое городское существование с его скучными ограничениями и тупым и нездоровым присутствием австрийцев, которые ненавистно и постыло напоминали о нашем падении.

Чем дольше я размышлял над этим, тем сильнее мне казалось, что слабость здоровья Марчеллы — мой персональный крест, который мне предстоит нести на себе. Из-за нее я даже не мог прогуляться по городу, чтобы насладиться хотя бы безвкусными тенями удовольствий, которые остались венецианцам в наш позорный век. Потому что слишком часто мочевой пузырь Марчеллы обрывал экскурсию на самом интересном месте. Если Марчелла не могла пойти куда-либо, то, по какой-то чудовищной несправедливости, я тоже должен был оставаться дома. Потому что, как наверняка помнит читатель, благодаря педантичному члену городского магистрата мне не дозволялось появляться на публике без сопровождения. Не было такого слуги, которого можно было бы посулами либо угрозами заставить сопровождать меня в одиночестве, так что волей-неволей все экскурсии приходилось совершать in famiglia.[43] Я даже не мог самостоятельно сходить в театр марионеток на Сан-Муазе, где мне так нравилось смотреть, как деревянные мужья колотят своих тряпичных жен молотками.

Воспоминания о прошлом Вербном воскресенье жгли мне душу как огнем. В тот день я угрюмо слонялся по дому, не зная, куда себя девать. Зрелища торжественного шествия я был лишен из-за очередного казуса со здоровьем Марчеллы. У нее поднялась высокая температура, ее лихорадило, и весь дом стоял на ушах, поскольку к нам пожаловали три лекаря, которые никак не могли найти общий язык, а Пьеро Зен ссорился со всеми сразу. А она была чрезвычайно довольна собой и окружающими, лежа в постели, обложенная подушками и с альбомом для рисования в руках. Я был единственным, кому пришлось незаслуженно страдать. Вербное воскресенье было одним из моих любимых праздников. В этот день с Базилики[44] — мозаика которой светилась в лучах солнца, словно разноцветный манускрипт, — выпускали множество голубей. Простой народ ловил их и мог делать с ними все, что душе угодно, если только чайки с залива предварительно и основательно не прореживали птичью стаю. Во всеобщей суматохе мне всегда удавалось ускользнуть от своих опекунов на несколько драгоценных минут. Никто не обращал внимания на молодого аристократа, направлявшегося в укромное местечко с двумя или тремя голубями под мышкой.

Да, Марчелла выбрала неудачный момент, чтобы встать у меня на пути в тот золотистый осенний день в Бренте. Когда она шла по двору с неизменным альбомом для рисования в руках, я сказал себе: «Она не дойдет туда, куда собралась с этой самодовольной улыбочкой на лице, о нет!»

Искушенному читателю, без сомнения, знакомо это чувство — бывают такие моменты, когда тело посылает кровь обратно к сердцу. Я начал размышлять над тем, какую бы отметку оставить на смазливой мордочке своей сестры.